Найо Марш - Зеленоглазое чудовище [ Венок для Риверы. Зеленоглазое чудовище]

— Но в чем он заключается? Ты не сказала…

В первый раз за все время разговора Фелисите выглядела слегка смущенной.

— Он нашел письмо, — перебила она, — у меня в сумочке. Вчера.

— Не хочешь ли ты сказать, что он шарит у тебя в сумочке? И что за письмо, Бога ради? Только честно, Фе!

— Я не надеюсь, что ты правильно все поймешь, — высокомерно заявила Фелисите. — Мы завтракали, и у него кончились сигареты. Я занималась лицом и сказала, чтобы он сам взял пачку у меня в сумочке. Письмо выпало вместе с пачкой.

— И он… ладно, не буду. Что за письмо?

— Я знаю, сейчас ты скажешь, что я сумасшедшая. Это был черновик письма, которое я написала одному человеку. В нем говорилось кое-что о Карлосе. Когда я увидела листок у него в руке, меня просто затрясло. Я сказала что-то вроде: «Хи-хи, тебе нельзя читать это». И, конечно, Карлосу все стало ясно. Он сказал: «Итак».

— Что — итак?

— Итак — и все. Просто сказал «итак». Ведь он латиноамериканец.

— Я-то думала, что в подобном контексте «итак» скорее немецкого происхождения.

— Пусть будет какого угодно, но меня это слово испугало. Я начала дергаться, попыталась с радостным смехом обратить все в шутку, но он заявил, что либо доверяет, либо не доверяет мне, а если доверяет, то почему я не разрешаю ему прочесть письмо. Я потеряла голову, выхватила у него письмо, и он начал шипеть. Мы были в ресторане.

— Боже ты мой!

— Да-да, все понимаю. Несомненно, он собирался устроить публичный скандал. Поэтому единственным, что могло его успокоить, было письмо. Я отдала его с условием, что он не будет его читать, пока мы не сядем в машину. Путь домой был ужасен, просто ужасен.

— Могу я полюбопытствовать, что же было в письме и кому ты его написала? Ты смущаешься, Фе.

Последовало долгое напряженное молчание. Фелисите зажгла новую сигарету.

— Продолжай, — не выдержала Карлайл.

— Я написала его, — заносчиво заговорила Фелисите, — человеку, которого, по существу не знаю, и попросила у него совета по поводу моих отношений с Карлосом. Профессионального совета.

— Что ты имеешь в виду? Он — священник или юрист?

— Не думаю. Он прислал мне чудесный ответ, и я ему благодарна. Карлос, конечно, решил, что письмо — Эдуарду. Хуже всего, что в письме была фраза: «Наверно, он сошел бы с ума от ревности, если бы узнал, что я написала вам такое…» Прочитав, Карлос просто взвился. Он…

Губы у Фелисите дрожали. Она отвернулась и заговорила быстро и чуть визгливо:

— Он бушевал, ругался и не хотел ничего слушать. Это был просто ураган. Ты представить такого не можешь. Заявил, что я должна немедленно объявить о нашей помолвке. Сказал, что, если не объявлю… сказал, что уйдет и просто-напросто покончит со всем этим… Дал мне неделю. Она заканчивается во вторник. Вот и все. Я должна объявить о помолвке до вторника.

— А ты не хочешь? — мягко спросила Карлайл. Она увидела, что плечи Фелисите задрожали, и подошла к ней. — Это так, Фе?

Голос девушки дрожал и срывался. Она запустила обе руки в волосы.

— Не знаю, чего я хочу. — Фелисите зарыдала. — Лайла, я так запуталась. Я боюсь. Все получилось ужасно. Я боюсь, Лайла.

Леди Пестерн на протяжении войны и скудных послевоенных лет умудрилась не отказаться от формальностей. По этой причине на каждом из редко устраиваемых теперь обедов с гостями лежал отпечаток спектакля, исполняемого от случая к случаю. Тем более что как искусный домашний стратег она сумела удержать в «Герцогской Заставе», хотя и в урезанном виде, штат обученной прислуги. Влезая в длинное платье шестилетней давности, Карлайл подумала: если продуктов и дальше будет не хватать, то ее тетя скоро уподобится легендарным русским аристократам, которые с полной невозмутимостью садились за банкетный стол, на котором подавали черствый хлеб и воду.

С Фелисите, которая продолжала дрожать и никак не могла прийти в себя, она рассталась на лестничной площадке.

— Ты увидишь его за обедом, — сказала Фелисите, — и поймешь меня. — С вызовом обреченного она добавила: — И мне безразлично, что думают другие. Если я и запуталась, то от этой путаницы меня пробирает дрожь восторга. И если захочу покончить с этим, то не по совету других людей, а только потому, что… О, Боже, что же делать!

Затем Фелисите ушла к себе в комнату и захлопнула за собой дверь. Подкрасившись и закурив сигарету, Карлайл задумалась: несчастная девочка несомненно напугана, а самой ей в продолжение уик-энда предстоит роль амортизатора между Фелисите, ее матерью и приемным отцом. И хуже всего то, размышляла она, что я люблю их всех и кончу тем, что окажусь в крупной ссоре со всеми троими сразу.

Она спустилась в гостиную. Не обнаружив там никого, она от нечего делать пересекла лестничную площадку и, открыв величественные двойные двери, заглянула в бальный зал.

Посреди большого пустого помещения, как островок стояли полукругом стулья с золоченой обивкой и пюпитры. Центром островка был огромный рояль. На его закрытой крышке в сюрреалистическом беспорядке валялись зонтики от дождя и солнца. Она пригляделась к ним и узнала один, черно-белый, наверняка из Парижа, которым лет десять, если не больше, тому назад ее тетя укрывалась на скачках в Эскоте. Она вспомнила, что сидела с нею в тот день в королевской ложе и туда проник фотограф. Зонтик подарил некий полномочный индийский представитель по случаю первого брака тети, и с той поры леди Пестерн не расставалась с этой игрушкой. Ручка изображала птицу с красными рубиновыми глазами. Стержень был до нелепости тонким и составным, с соединительными кольцами из платины. Пружинный замок в корпусе из темной бронзы, безжалостно украшенный драгоценными камнями, погубил не одну пару перчаток. В детстве Фелисите иногда разрешалось отвинчивать верхнюю и нижнюю секции стержня, и по неизвестной причине эта операция доставляла девочке огромное удовольствие. Карлайл взяла эту достопамятную вещь, нажала на замок и, улыбнувшись по поводу такого легкомыслия, поспешила тут же закрыть зонтик. На стуле у рояля громоздились какие-то музыкальные принадлежности, а сверху лежала написанная от руки программка.

Она прочитала: «Репертуар для танцев: (1) В новый путь под старые напевы, (2) Скелтон, (3) Сандра, (4) Крепкий парень».

За шеренгой стульев немного особняком красовалось имущество барабанщика — всевозможные барабаны, трещотки, бубен, тарелки, проволочные щетки и скорлупа кокосовых орехов. Карлайл осторожно нажала ногой на педаль и подпрыгнула от неожиданности, когда клацнули тарелки. «Вот была бы потеха», — подумала она, — «усесться и начать колотить во все эти штуки. Интересно, как выглядит за этой работой дядя Джордж?»

Она осмотрелась. Здесь состоялся ее первый бал; родители специально для этого купили дом. Как далеко в прошлом остались те довоенные годы! Карлайл представила зал полным гостей и вспомнила необыкновенную, ни с чем не сравнимую радость той ночи. Вспомнила, каким шелковистым на ощупь был шнурок ее программки, когда она нервно сжимала его затянутыми в перчатки пальцами. Она увидела вписанные в программку имена, которые позднее не раз перечитывала в убористо напечатанных списках раненых и убитых. Крестик в разделе танцев после ужина стоял рядом с именем Эдуард. «Я не считаю это правильным, — сказал он, осторожно ведя ее в танце и разговаривая так беспечно, что, как всегда, она не могла угадать его намерений. — У нас нет своего дела, мы только и умеем что танцевать». — «Ну, если ты не шутишь…» — «Шучу, шучу, конечно». — И он начал один из их романов: «В великолепном бальном зале „Герцогской Заставы“, лондонского дома лорда по имени Пестерн и Бэгот, звучала музыка, в воздухе реяли ароматы оранжерейных цветов…» — Вступила она: «…и молодой Эдуард Мэнкс кружил свою кузину в вихре танца». Чудесно, подумала она. Да, это было чудесно. И последний танец был отдан ему, она устала, но держалась, двигаясь без всякого усилия воли, совсем машинально; в самом деле так, словно плыла, вспомнилось ей. «Спокойной ночи, спокойной ночи, все просто замечательно». А потом, когда часы пробили четыре, она поднималась по лестнице — скорее в постель — с легкой от усталости головой, опьяненная благодарностью ко всему миру за такое обилие счастья.

«Как молоды мы были, — подумала Карлайл, всматриваясь в стены и паркет зала, — и как далеко ушло то время». «Облик розы», — так назывался тот танец, и вздох ее слился с последней музыкальной фразой, прозвучавшей в ее воспоминаниях.

Но за этим балом ничего не последовало. Были другие балы с заранее расписанными танцами, встреча-другая с Эдуардом, письма от него — он находился в России и писал специальные статьи. А потом — война.

Карлайл вышла, пересекла лестничную площадку и вернулась в гостиную.